Космическая трилогия [сборник] - Клайв Льюис

— Ты часто это говоришь, дорогой.

— Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда-то были пони и двуколка?

— Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.

— Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.

— О, Камилле! Это дело другое. Она же не знала!

— Допустим… ведь мир исключительно сложен…

Оба они помолчали.

— Так что же твой Мерлин? — спросила миссис Димбл.

— Да, ты замечала, что все на свете, совершенно все, утончается, сужается, заостряется?

Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.

— Понимаешь, — продолжал он, — в любом университете, городе, приходе, в любой семье контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло — хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду… Помнишь, в этих стихах небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон… как это?., «пока не туру-рум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. «Проедят», наверное. И что с моей памятью? Ты помнишь эту строку?

— Я тебя слушаю и вспоминаю слова из Писания о том, что нас веют, как пшеницу.

— Вот именно! Может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней; плоть — все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.

С легкостью, рожденной опытом, матушка Димбл отвела опасность, всегда грозившую их беседам.

— Да, — сказала она. — Дух и плоть. Вот почему таким людям, как Стэддоки, не дается счастья.

— Стэддоки? — удивился Димбл. — Ах, да, да! Это связано, конечно… Но я о Мерлине. Понимаешь, в его время человек мог то, чего он сейчас не может. Сама земля была ближе к животному. Мыслительный процесс был ближе к физическому действию. Тогда еще жили на земле нейтральные существа…

— Нейтральные?

— Конечно, разумное создание или повинуется Богу, или нет. Но по отношению к нам, людям, они были нейтральны.

— Ты про эльдилов… про ангелов?

— Слово «ангел» не однозначно. Сами уарсы не ангелы в том смысле, в каком мы говорим об ангеле-хранителе. Строго терминологически, они — «силы». Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых, чем при Мерлине. Тогда на земле были твари… как бы это сказать?., занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится. А еще раньше… все эти боги, феи, эльфы…

— Ты думаешь, они есть?

— Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. Наверное, не все они обладали разумом. Одни из них были наделены очень смутным сознанием, вроде животных. Другие… да я не знаю. Во всяком случае, среди них жил такой вот Мерлин.

— Даже страшно становится…

— Это и было страшно. Даже в его время, а тогда это уже кончалось, общение с ними могло быть невинным, но не безопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступил с ними в контакт. Не нарочно, иначе они не могли. Мерлин благочестив и смиренен, что хочешь, но чего-то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило.

— Сесил, — спросила миссис Димбл, — а это ничего, что Рэнсом использует такого человека? Не выйдет ли, что мы сражаемся с Бэлбери их оружием?

— Нет, — сказал Димбл. — Я об этом думал. Мерлин и Бэлбери противоположны друг другу. Он последний остаток старого порядка, при котором, с нашей точки зрения, дух и материя едины. Он обращается с природой, как с живым существом, словно улещает ребенка или понукает коня. Для современных людей природа — машина, которую можно разобрать, если она плохо работает. Но еще современней — институт. Он хочет, чтобы ему помогли с ней управляться сверхъестественные… нет, противоестественные силы. Мерлин действовал изнутри, они хотят ворваться снаружи. Скорей уж Мерлин воплощает то, что мир давно утратил. Знаешь, ему запрещено прикасаться заостренным орудием к чему бы то ни было живому.

— Ах, Господи! — сказала миссис Димбл. — Шесть часов. А я обещала Айви прийти на кухню в четверть шестого. Нет, ты не иди!

— Удивительная ты женщина, — сказал Димбл. — Тридцать лет вела свой дом, а как прижилась в этом зверинце.

— Что тут такого? — сказала миссис Димбл. — Дом и Айви вела, а ей хуже. У меня хоть муж не в тюрьме.

— Ничего, — сказал Димбл, — подожди, пока Мерлин Амвросий начнет действовать.

Тем временем Мерлин и Рэнсом беседовали в синей комнате. Рэнсом лежал на тахте, Мерлин сидел в кресле, ровно поставив ноги и положив на колени большие бледные руки, словно деревянная статуя короля. Одежд он не снял, но под ними ничего не было — он страдал от жары и боялся брюк. После купанья он потребовал благовоний, и ему купили в деревне бриллиантин. Теперь борода его и волосы испускали сладкий запах. Мистер Бультитьюд так упорно стучался в дверь, что ему открыли, и он сидел поближе к волшебнику, жадно поводя носом.

— Сэр, — говорил Мерлин, — я не могу постигнуть, как ты живешь. Купанью моему позавидовал бы император, но никто не служил мне. Постель моя мягче сна, но я одеваюсь сам, словно смерд. Окна столь прозрачны и чисты, что я вижу небо, но я живу один, как узник в темнице. Вы едите сухое и пресное мясо, но тарелки ваши глаже слоновой кости и круглее солнца. В доме тихо и тепло, как в раю, но где музыканты, где благовония, где золото? У тебя нет ни псов, ни соколов. Вы живете не как лорды и не как монахи. Я говорю это, сэр, ибо ты спросил меня. Важности в этом нет. Теперь, когда нас слышит последний из семи медведей Логриса, время говорить об ином.

Он смотрел на Рэнсома и вдруг наклонился к нему.

— Рана снова терзает тебя? — спросил он.

Рэнсом покачал головой.

— Нет, — сказал он, — дело не в том. Нам придется говорить о странных вещах.

— Сэр, — мягче и глуше сказал Мерлин. — я могу снять боль с твоей пяты, словно смыть ее губкой. Дай мне семь дней, чтобы я осмотрелся в этом краю, обновил старую дружбу. И с лесами этими, и с полями мы побеседуем о многом.

Говоря это, он подался вперед, и лицо его было вровень с мордой медведя, словно и они беседовали о многом. Взгляд у него стал, как у зверя, — не хищный и не хитрый, но исполненный терпеливого, безответного лукавства.

— Я могу, — говорил Мерлин, — освободить тебя от мучений. — Хотя он и вымылся, и умастился бриллиантином, от него все сильнее пахло мокрым листом, стоялой водой, илом, камнями. Лицо его становилось все отрешенней, словно он вслушивался в едва уловимые звуки — шорох мышей, шлепанье лягушек, журчанье струй, похрустывание сучьев, мягкие удары лесных орехов о землю, шелестенье травы. Медведь закрыл глаза, комната как бы засыпала под наркозом.